От многих корреспондентов, пишущих о Северном Кавказе, Анна Политковская отличалась тем, что к ней нескончаемым потоком шли люди. Матери российских солдат и родственники чеченских заложников, женщины и дети, пожилые ветераны и беженцы, обиженные, униженные, не всегда адекватные и никому по сути дела не нужные. Ходоки появлялись, конечною и в других редакциях и кабинетах, но к ней все-таки стремились наиболее настойчиво - потому что она их всегда выслушивала. Даже тех, кому отказали во всех инстанциях. И ту, которую не смог выслушать православный священник. Из этих разговоров иногда возникали материалы. Иногда - нет, но люди, оставшиеся неведомыми газетной аудитории, нередко получали не только моральную поддержку, но и практическую помощь. Таких было значительно больше, чем возбужденных после публикаций журналистки официальных расследований. И никто точно не знает, сколько мужчин и женщин не отчаялись только потому, что знали: есть в Москве такое место, куда можно приехать, когда уже идти некуда. Очень давно, лет тридцать назад, так люди ехали в "старую" "Комсомолку" и "Литературку" к журналистам, которым верили. Не так давно, на одной международной встрече, посвященной экстремальной журналистике, коллеги из "Би-би-си" и "Эн би си" спорили о том, может ли репортер в "горячей точке" или на месте катастрофы выражать свои чувства и перед камерой и пытаться помочь пострадавшим. О том, что увенчанные всеми возможными премиями журналисты кончают жизнь самоубийством, потому что не помогли умирающим детям, беженцам и раненым, которых снимали и из-за которых прославились. Я тогда подумала, насколько мы разные. И когда возникает вопрос о помощи тем же самым африканским или чеченским, или рязанским детям, наши коллеги - некоторые, конечно, случается, их лечат, устраивают в школы, находят деньги, а иногда просто привозят с войны к себе домой, совсем не чувствуя себя какими-то особыми героями. Потому что для некоторых это - нормально. Некоторые именно так поняли еще в незрелом отрочестве в застойные годы некие основы профессионального поведения, и видели перед собой некие примеры такого поведения в ужасной и несвободной стране. Среди этих некоторых довольно много женщин. Что бы ни говорили, женская журналистика была и есть. И продолжает, в какой-то степени, реабилитировать нашу профессию, напоминая о неких старых, уходящих в дремучую историю российской словесности и писательской публицистики, принципах гражданского служения, совести, ответственности личного выбора и сочувствия к сирым и убогим, неудачникам и оступившимся. Они надоедают редакторам, выламываются из границ жанров и редакционной политики, полностью пренебрегают принципом политической целесообразности и коллективного интереса, и навязывают замыленному попсой читательскому глазу некие не вполне традиционные приоритеты вроде слезы ребеночка или личной ответственности каждого за происходящее вокруг. И о войне эти чумички пишут так же, замечая детали и лица, мимо которых проходят нормальные военные корреспонденты - больных детей, затерянных в руинах стариков из дома престарелых, о которых забыли, пленных солдат, убитых горем родителей мирных жертв военных операций и многое другое. Так происходит сегодня не только в России, но практически во всем мире, где журналистки пишут о трагических событиях. И этот взгляд на события не всем нравится. Но без него, этого женского пристального и пристрастного взгляда, картина современности не полна. И пока он существует, рано говорить о конце свободной журналистики с человеческим лицом. Разумеется, так полагают не все, и в нашем профессиональном сообществе тоже. Есть самые разные точки зрения на развитие современных российских СМИ, их роль и влияние в обществе. И каждый выбирает ему близкую точно так же, как выбирает свою личную линию поведения. И тот выбор, и та журналистика, которые предпочла Политковская, близок абсолютному меньшинству коллег, это правда. Но в то же время, мне кажется, что говорить об отсутствия значительности этого опыта не совсем правильно. Тут наших руководителей дезинформировали. История российской журналистики и российской словесности в целом знает немало примеров тому, что не тираж и не близость к трону определяет значение сказанных слов и поставленных акцентов, что даже одинокий голос, напоминающий о важности каждого, самого незначительного с точки зрения политической целесообразности, человека, случается, перевешивает мощный державный хор и в памяти потомков, и в сердцах тех, кому важны понятия чести, добра и личного достоинства. В том самом значении, как это было во времени Лермонтова и Достоевского. У нас в последнее время получается так, что эти понятия многие связывают с женскими именами. Галина Старовойтова, Лариса Юдина, Анна Политковская. Очень разные. Очень похожие. Сможем ли мы сделать что-то, чтобы этот трагический список не продолжался?

Исходный текст: Невольница чести